«Сейчас книги становятся “текстами”»

Фото: из архива Елены Крюковой

Писательница Елена Крюкова — о выборе, толпе и собственном пути

Сергей Жульев

17 октября, 2014 14:14

11 мин

Нижегородская писательница Елена Крюкова — автор романов «Юродивая», «Ярмарка», «Серафим». «Русская планета» поговорила с писательницей о творчестве, текущих событиях и конфликтах.

– Серьезная литература обязана быть массовой?

– Я бы известность в узких кругах соотнесла не с массовой, а с интеллектуальной литературой. Давайте говорить прямо: есть дешевый расхожий рынок, и есть произведение искусства, вещь сильная, издалека видная. Рынок был и будет всегда. Рыночная продукция вся одинакова. Детективы и любовные романы похожи друг на друга, как яйца из инкубатора. Это одна вечная Развлекательная Книжка, только под разными обложками. А кто запретит человеку развлекаться? «Хочу развлечься и повеселиться, а потом забыть!» — говорит профессор университета, глотая на пляже под палящим солнцем книжоночку Донцовой. Это не значит, что надо убить рынок! Читайте на здоровье!

Но только не ставьте Донцову рядом с Кутзее, Павичем, Фолкнером, Кизи. Это разные епархии. Им никогда не пересечься. И, между прочим, тот профессор на пляже это прекрасно знает. Просто ему хочется немножечко не думать. А просто скользить взглядом по пустым строчкам, выдуманным для забавы.

Писатель, работающий вне рынка, однако, должен помнить один негласный закон искусства. Недостаточно обладать ярким авторским стилем, безусловными художественными достоинствами. Надо, чтобы было интересно! Если неинтересно — читать не будут. Иных букеровских лауреатов рекламируют и так, и сяк, а все равно их не покупают и не читают: неинтересно!

Для меня слово «интересно» здесь — синоним слова «важно». Если ты сердцем проговорил важные вещи — их услышат. Увидят, почувствуют. Поймут или не поймут — второй вопрос. Пусть даже с ними спорят: спор почетнее, чем книга, по прочтении выкинутая в корзину для бумаг.

– Есть писатели «в стол», теперь появились писатели «в Интернет». Это явление имеет право на существование? И существует ли вообще графомания?

– Знаете, есть такая шутка: все великие писатели — графоманы. Ну да, да! Бальзак, Тургенев, Лев Толстой, Максим Горький, не говоря уже о Шекспире и Дюма — простите за хрестоматийные примеры — брали не только качеством, но и количеством. Они работали не покладая рук, потому что им безумно нравилось работать! Они видели, слышали и чувствовали свое произведение — и порой не одно, а несколько сразу; и стремились его записать, и не просто зафиксировать, а найти наиболее верный эквивалент этому Внутреннему! Говорят: Толстой написал всего три романа. А сколько он написал еще всего, помимо романов!

А Интернет? Это отнюдь не всемирная свалка, хотя бездарные и откровенно пошлые и неграмотные тексты там в изобилии. Интернет — великая возможность высказаться, показаться, показать. Все большие писатели сейчас — в Интернете. Ну и маленькие тоже. А уж крошечных там пруд пруди. И каждому нужно место под солнцем.

В Сети есть и порносайты, и Симона Вейль. И философские порталы, и дешевенькие галерейки. Кто ищет, тот всегда найдет, что хочет.

Графомания как болезнь существует, без сомнения. Я проходила на четвертом курсе Литинститута редакторскую практику в «Новом мире». Пришел человек: очки-колеса, губы прыгают, не говорит, а волком воет. Принес толстенную тетрадь. В ней была от руки написанная поэма о Горбачеве — строф на тысячу, так думаю. Я зачитывала отрывки Вадиму Степанцову, тогда тоже практиканту. Мы от смеха валились под редакторские стулья. Потом Вадим говорит: «Лен, а если издать такой толстый сборник и назвать его — «Шедевры графомании»! А? Расхватали бы!» А я сидела за столом и тюкала на старой новомирской пишмашинке вежливый отказ автору: «Просим прощения, но портфель редакции переполнен…»

И я поняла тогда: среди бедных юродивых графоманов тоже есть свои гении и свои бездарности. Тот, с пухлой тетрадкой, точно гений был.

– В ваших произведениях нередко улавливается образ «людской массы», толпы в какой-то степени. Что несет современная российская «толпа»?

– Вы знаете, есть толпа, и есть народ. Толпа рождает русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», по Пушкину. И есть народ, который выиграл страшную войну, который терпел, великий терпельник, на хребте выволок коллективизацию и послевоенную разруху, да весь двадцатый век. Толпа задавила сама себя на Ходынке; и народ, подъяремный и жестко молчащий, строил «Беломорканал». О прежних веках промолчу: для всех правителей одна-единая человеческая жизнь всегда была лишь винтиком, лишь волоском, щепкой в толпе, а толпа была материалом, из которой владыка лепил историю. Для правителя народ почти всегда — толпа, причем часто опасная: она требует усмирения, крепкой руки, диктата.

Без ощущения движения масс, народа нет подлинности писательского пространства. Тогда, при всей техничности, произведение будет выдуманным, картонным, бумажным, из папье-маше. Горячей крови, мяса, духа, боли, жизни в нем не будет. Будет только автор, усиленно глядящийся в зеркало. «Свет мой зеркальце, скажи!..» Больше всего боюсь такого вот аккуратного и хвалебного личного «зеркальца». В произведении я — ведь это не я; я там в большей мере — некто, кто ловит вот эти самые перемещения масс, народное дыхание, то страшное, то вдохновенное; передвижения времен, народов, стран, чужой воли, чужих страстей, иных жизней. Так написана моя «Юродивая»: главное там — не житие героини, а ее способность проживать чужие жизни, быть частью народа и времени. Жить сразу во многих временах, смещая их, наблюдая будто сверху, из космоса.

– Книги нередко несут какую-то мораль и «проповедь», но должна ли литература вызывать душевную рефлексию и подталкивать к переосмыслению?

– Для кого как. Все зависит от читателя. Далеко не все книги несут в себе открытую проповедь; затрудняюсь сказать, к чему зовет «Моби Дик» Мелвилла или «Процесс» Кафки. Любое произведение искусства рождается и живет не в вакууме. Все делается людьми и для людей. Я знаю людей, которые после прочтения книги «Белый Бим, черное ухо» заводили собак и называли их Бим — даже те, кто животных не переносил, более того, их убивал. У скольких людей изменилась жизнь после прочтения «Анны Карениной» и «Воскресения»? Толстой напрямую защитил женщину: в одном случае светскую, в другом — простую, из народа. Значит, мужчины, внимательно прочитавшие эти книги, не могли не измениться в чем-то глубинном, кардинально.

Беда в том, что сейчас книги становятся «текстами». А тексты проглатываются — быстро, бегло, поверхностно. Можно ли при этом переосмыслить жизнь? Ты просто улавливаешь коллизии, следишь за судьбами героев, закрываешь последнюю страницу и говоришь: «Да, может старик, может». Или: «Чепуха какая, лучше бы время не тратил». Ты уловил лишь рябь на поверхности воды. Не нырнул. То ли испугался, то ли времени не было.

– Как вы относитесь к людям, которые направляют свои талант, творчество, авторитет в протестное русло?

– Как я могу относиться к жизни? Так я ставлю этот вопрос. Протестный человек, нонконформист, революционер — одна из традиций земной жизни. Если есть действие — будет и противодействие, все по закону физики. Законы природы часто зеркально отражаются в обществе. И если этот закон природы равен закону социума, тогда я просто принимаю его и пытаюсь понять. Понять, почему он действует; как он возник.

Почти всегда протест укладывается в формулу «борьба с властью». «Протестант» на себя часто не глядит; он смотрит на то, как плох тот, что порабощает и закрепощает его. Часто прикрывается лозунгами «все для народа». А оказавшись у власти, не знает, что ему с ней, с властью, делать.

Часто протестные движения и протестующие люди не понимают, что они сражаются с ветряными мельницами. А порой бывает и наоборот: только революционер, не обязательно с красным флагом на баррикадах, а революционер духа, культуры, может в буквальном смысле слова перевернуть эпоху, ухватившись за рычаг идеи.

Такая идея не обязательно несет благо. «Благими намерениями вымощена дорога в ад», как известно. Вспомните нашу гражданскую войну. Умирание, уход старой великой России. Исход Белой Гвардии, пути эмигрантских скорбных кораблей. Моря крови, что залили раненую страну — расстрелы по приговору ЧК, погубленные белыми села, порубленные красными семьи.

Сейчас тоже есть «протестанты», революционеры; куда они денутся из истории? Одного такого я спросила напрямую: «Если возьмете власть — что будете делать? У вас есть план, программа?» Мне в ответ полетела сентенция, по легенде принадлежащая Наполеону: «Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там посмотрим».

Я тоже протестный человек, но мой первый и самый главный протест обращен к культуре — я не хочу идти ни за раззолоченной хоругвью, ни за автоматом Калашникова, ни за гламурными декольте. Я иду своим путем! В этом смысле всякий подлинный художник — революционер. Пусть его не видят сейчас, не понимают. Наступит время, когда за ним пойдут.

У меня есть два романа о революционерах — «Ярмарка» и «Пистолет». Там я, вольно или невольно, выказала свое отношение к идее протеста.

– Можно ли сказать, что конфликт между Россией и Украиной — это, прежде всего, духовный раскол?

– Все духовное щедро подкрепляется экономическим. Безбожник Маркс, однако, прав. Культура, дух целой страны питается воздухом ее расцвета или ее упадка. Когда умирает идеология — умирает чувство защиты: я иду защищать свой дом, и он свят, потому что в доме моем живет дух! Чей? Божий? А если Бога разбомбили и взорвали?

На самом деле на Украине три конфликта, не один. Конфликт развернулся, прежде всего, между Украиной и Украиной. Потом — между Украиной и нами. И уже потом — между Западом и Россией. Идет тройная война, и живые люди во всем мире платят непомерную духовную цену за беззастенчивую ложь СМИ. А те, кто бежит к нам оттуда, сотни тысяч несчастных людей, говорят прямо: «Донбасс не хочет жить под властью убийц». Обратите внимание, Донбасс не хочет! А не «Россия не хочет»! Или: «Россия хочет, чтобы Донбасс не хотел!» — и диктует Донбассу свою духовную и военную волю.

И все вспоминаю Гоголя, «Тараса Бульбу»: «Да разве найдется на земле такая сила, которая пересилила бы русскую силу!» Здесь слово «русский» — символ общей духовности, общего духа, общего народа, общего Бога. То, что нас смогли так разрубить — на чьей совести лежит? На чьей-то ведь лежит.

Плохо, конечно: это родня, и это соседи. У меня на Украине мало того, что близкие друзья — писатели, художники, у меня вся родня по отцу в Луганске, в станице Марьевке. Земля, где вырос отец, полита кровью и разрушена. Это моя родная земля. Это моя семья.

– Вы смотрите в будущее с оптимизмом?

– Как в том анекдоте: «Пессимист: – Стакан наполовину пуст! Оптимист: – Стакан наполовину полон!» Я понимаю обоих этих людей. Оптимисты, пессимисты, белые, красные, Запад, Восток. Я, как Макс Волошин когда-то в Крыму, под канонаду гражданской дикой войны, «молюсь за тех и за других».

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе